Герой. Бонни и Клайд: [Романы] - Леонора Флейшер

В этот момент в комнату впорхнула Гейл, элегантная и жизнерадостная, вполне довольная собой.

— А, привет, шеф, — бросила она Дикинсу. — Как тебе понравилось самоубийство?

— Нельзя было пытаться! — закричал Уоллес Гейл. — Ни в коем случае!

— Привет, мистер Уоллес, — Гейл казалась озадаченной.

— Он прав, — ответил Дикинс. — Это было бы непростительно, разговором:

— О чем вы говорите? Зачем мне надо было тянуться?

— Я сказал им, как ты огорчилась из-за того, что не удалось спасти Броадмена, — начал Чаки, но Дикинс прервал его:

— Спасать людей — это не наша работа, точно так же, как и толкать их.

Уоллес не совсем понял эту мысль.

— Ты бы не стала сталкивать его, правда?

Но Гейл ответила лишь на первоначальный вопрос Дикинса:

— Я не сказала, что считала необходимым спасти его.

— Разве нет? — удивился Уоллес.

— Я сказала, что можно было подумать о том, чтобы спасти его.

— Какой в этом смысл? — спросил Дикинс.

Этот вопрос мучил Гейл с самого момента самоубийства Броадмена. Могла ли она чему-нибудь помочь ему, предотвратить его прыжок? Может быть, найти подходящие слова? Проявить к нему больше сочувствия? А если бы ей удалось помешать Броадмену совершить самоубийство, какой в этом смысл? В конце концов, у человека всегда есть тысяча других возможностей, чтобы покончить с собой.

— Тогда бы я больше была похожа на человека в собственных глазах, чем на циничного репортера с каменным сердцем, — медленно произнесла она.

— И был бы неплохой репортаж с интригующим названием «Женщина репортер спасает самоубийцу-миллионера». Вряд ли это было бы профессионально, — съязвил Дикинс.

Гейл покачала головой:

— Ты просто терпеть не можешь сенсационные истории.

Дикинс проворчал:

— Ты села на свой билет.

Гейл вытащила из-под себя конверт с билетом на самолет.

— Билет? Какой билет? — спросил Уоллес, который всегда узнавал новости последним.

— Она улетает в Нью-Йорк получать премию «Серебряный микрофон», — Дикинс хотел сказать это с ноткой гордости, но у него не получилось.

— Серебряный микрофон! — с энтузиазмом присвистнул Уоллес. — Ты затмишь нас своей славой.

Гейл вновь покачала головой.

— Но я еще не получила эту премию. — Взяв билет, она стала внимательно его изучать. — Вижу, что ты взял мне обратный билет на рейс через час после торжественного вручения премии, — сухо заметила она Дикинсу. Мерзавец, он побоялся дать ей лишнюю минуту, несмотря на то, что ей придется получать награду для студии.

— Через час? — возмутился Уоллес. — Дик, ради Бога, ну дай ей провести вечер в Нью-Йорке, давай поселим Гейл с ее парнем в хорошем отеле.

— Она рассталась со своим парнем. Послушай, малышка, нам надо, чтобы ты поскорее вернулась обратно и продолжила расследование этого самоубийства, взывая к чувствам людей бессердечной столицы, — сказал Дикинс с саркастической улыбкой.

Гейл Гейли с отвращением сморщила носик. Она прекрасно понимала, на что намекает Дикинс:

— Накопать побольше грязи из жизни разбившегося миллионера — ты это имеешь в виду?

Дикинс пожал плесами.

— И это тоже, — признался он. Ничего не могло ускользнуть от Гейли, с завистливым восхищением отметил он. Она всегда ходила по лезвию бритвы.

Гейл решительно повернулась к начальнику станции:

— Поместят ли меня в хорошем отеле?

Уоллес просиял:

— Конечно. — Он всегда был рад одержать верх над Дикинсом, но ему редко выпадала такая возможность.

— Ладно, я пошла — улыбнувшись, бросила Гейл и направилась к двери.

— О’кей, черт побери, веселись, Гейл! — крикнул ей вдогонку Дикинс. Когда Гейл уже отошла на расстояние, откуда не могла его слышать, Дикинс повернулся к остальным. — Она прежде всего репортер, а уж потом человек. Держу пари на пятьдесят долларов, что она прилетит обратно первым же рейсом.

— Принимаю пари, — ответил Уоллес.

— Знаете, чего я не понимаю, — неожиданно вставил Чаки, — почему человек, решившись на самоубийство, просит об интервью с телевизионным репортером?

Чаки было всего двадцать пять лет, и поэтому подобный вопрос был ему простителен. Дикинс усмехнулся:

— Дело в том, что как бы он тогда узнал о своем самоубийстве, если бы не шестичасовые новости?

У здания муниципального офиса была всего одна стоянка, место на редкость неудачное. Берни ла Плант остановил здесь свою машину, тормоза завизжали при этом; Берни выключил мотор и вышел.

На Берни был рабочий комбинезон «Jumbby Super Carpet Саге» — фирмы, занимающейся уходом за коврами. Берни еще не проработал у Гамбли достаточно долго для того, чтобы заработать себе на собственный комбинезон, и его босс сомневался, что это когда-нибудь произойдет. Бросив взгляд на свои дешевые наручные часы, Берни обнаружил, что уже опаздывает на назначенную встречу. Последние несколько ярдов по коридору в офисе он уже бежал и прибыл на встречу потным и запыхавшимся. Едва ли его внешний вид являл собой картину опрятности и уравновешенности, к которой призывала его Донна О’Дей.

Патрик Дьюк, офицер-куратор полиции, не терял времени даром. Перед ним на столе лежали кипы различных документов с именем Берни ла Планта на них. Сердце Берни ёкнуло, когда он заметил это. Одному Богу известно, сколько в этой писанине всякой лжи.

Во время этой встречи с куратором полиции Берни должен был показать себя человеком, имеющим постоянное место работы, аккуратно выплачивающим налоги и хорошим отцом, который по чистой случайности, а не по своей вине оказался вовлеченным в незаконную сделку и скорее по незнанию, чем по преступным мотивам, нарушил закон и теперь взывает к милосердию Патрика Дьюка. Адвокат Берни очень ясно все это ему объяснила.

Поэтому, собственно, Берни и пришел сюда, но Берни всегда оставался Берни. Вскоре он забыл о цели своего прихода и начал обвинять правосудие, вместо того чтобы постараться заручиться поддержкой офицера-куратора полиции.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду под юридическими неувязками, господин ла Плант, — натянутым голосом произнес Дьюк. — Вас признал виновным суд присяжных.

— Да, — прервал его Берни, — но я хочу сказать, что эти легавые совершенно неправильно осветили всю картину. Вам знакомо понятие «цепочка улик?» Так вот, они все перевернули с ног на голову.

— Вашему адвокату следовало сообщить это суду, — указал Дьюк. — А теперь мы пытаемся доказать…

Берни начал терять терпение. То, о чем он хотел говорить с куратором, было гораздо важнее.

Голос Берни сорвался до крика:

— Дело совсем в другом! Из-за того, что мне не хватает средств, мне дали назначенного судом адвоката, Вы понимаете? Она еще ребенок, ничего не понимает. Настоящий адвокат помог бы мне выбраться отсюда, правильно собрав улики!

Патрик Дьюк изучал Берни холодным взглядом. У него не было ни капли сочувствия к этому назойливому, сердитому человечку, явно забывшему о цели их встречи (если она и была у него). С его делом все было ясно, приговор подписан, и Берни ла Планту был дан последний шанс оправдаться. Но он, похоже, был неспособен воспользоваться этим шансом.

— Мистер ла Плант, — твердым голосом сказал офицер-куратор полиции, — моя обязанность сегодня заключается в том, чтобы дать свои рекомендации при вынесении приговора, исходя из этой встречи с вами и других сообщенных вами сведений…

— Я и говорю вам, — опять прервал его Берни, его черные глаза ярко сверкали. — Я не преступник. Скупать краденое — разве это такое уж преступление? Разве я кого-то ограбил или убил? Нет, тюрьма не для таких, как я. Тюрьмы существуют для крутых парней, которые любят друг друга бить, для воров и насильников. Я ничего такого не делал!

Истерика прекратилась, Берни умолк, по лбу у него стекали капли пота — зрелище не очень обнадеживающее.

— Мне там не место, я не совершал ничего дурного!

Офицер-куратор полиции даже не потрудился взглянуть на него, а спокойно продолжал писать свои заметки по делу Берни. С упавшим сердцем Берни понял, что он только еще больше навредил себе, как всегда. Ему следовало послушаться своего юриста; даже несмотря на то, что у нее не было опыта, здравого смысла у нее было достаточно. Почти опустошив обычный арсенал своих средств, Берни решил воспользоваться последним оставшимся у него оружием.

— Послушайте. У меня есть сын, — начал он умоляющим голосом, стараясь не встречаться взглядом с Дьюком, — ему девять, нет, десять лет. Сегодня вечером я его поведу в кино после того, как освобожусь с работы; он боготворит меня. Если я сяду в тюрьму, что с парнем будет?

Берни краешком глаза взглянул на куратора, чтобы увидеть его реакцию на свои слова. Но нет, никакой реакции не было. Как обычно, Берни ла Планту всегда не хватало одного дня и одного доллара. Патрика Дьюка не тронули его слова.